Зимняя жертва - Страница 21

11

Что творит этот мир с людьми, Туве?

Мне было двадцать.

И мы были счастливы, твой папа и я. Молоды, счастливы и любили друг друга. Так любят молодые, чисто и просто, понятно и естественно. А потом появилась ты, маленькое солнышко.

На свете не существовало ничего, кроме нас.

Я не знала, чем мне еще заниматься в жизни, кроме как любить его. Я могла закрыть глаза и на его автомобили, и на его медлительность, и на всю нашу несхожесть. Эта любовь была мне дана, Туве. И не было никаких сомнений, никаких ожиданий, хотя все вокруг именно это и говорили: жди, будь спокойна, не выходи, живи внутри. Но я почувствовала запах жизни, ее запах был в любви к тебе, к Янне, во всем нашем существовании. Я хотела, возможно напрасно, большего, чем это, и думала, что оно дано мне навсегда. Видишь ли, Туве, я верила в любовь, и я верю в нее до сих пор, как ни странно. Но тогда я верила в любовь в ее самой простой, самой чистой форме; вероятно, это можно назвать семейной любовью, пещерной любовью, потому что мы просто жили вместе и согревали друг друга. Такая первоначальная любовь.

Конечно, мы ссорились. Конечно, я тосковала. Конечно, мы и представления не имели о том, куда заведут нас наши дороги. И конечно же, я понимала его, когда он говорил, что чувствует себя словно запертым в погребе, даже если этот погреб в раю. И вот он пришел домой с бумагой из Службы спасения, где значилось, что завтра утром он должен прибыть в аэропорт Арланда для дальнейшей отправки в Сараево.

Я разозлилась на него, твоего папу. Сказала, что если он уедет, то уже не найдет нас здесь по возвращении. Сказала, что нельзя бросать семью бог знает ради чего.

И я задаю тебе вопрос, Туве.

Понимаешь ли ты, почему мы с твоим папой не справились с собственной жизнью?

Мы знали слишком много и в то же время слишком мало.

12

В субботу в детском саду нет ребятишек.

Пустые качели. Ни саней, ни мячей. Темные окна.

В этот день не играют.

— Малин, вся в заботах? Выглядишь измотанной.

Прекрати ныть, Свен.

Я здесь работаю или как?

Зак ухмыляется мне через стол. Бёрье Сверд и Юхан Якобссон выглядят вполне довольными жизнью. Люди не должны иметь такой вид в субботу в восемь часов утра, находясь на работе.

— Со мной все в порядке. Вчера немного расслабилась.

— А я расслаблялся с сырными палочками, чипсами и «Пеппи Длинныйчулок» на DVD, — говорит Юхан.

Бёрье молчит.

— Здесь у меня список… — Свен размахивает листком бумаги. Сегодня он не стоит во главе стола, а сидит на стуле. — Список тех, кто звонил нам, чтобы сообщить имя Бенгта Андерссона или его прозвище. Мы можем начать с них. Посмотрим, что они сумеют о нем рассказать. Всего девять человек, все из Юнгсбру или окрестностей. Бёрье и Юхан возьмут первых пятерых. Вы, Малин и Зак, оставшихся четверых.

— А квартира? Его квартира?

— Техники уже там. Невооруженным глазом они не увидели ничего особенного. К вечеру закончат. Тогда и поезжайте туда, если хотите, но не раньше. Когда управитесь с теми, кто в списке, поговорите с его соседями. Он получал пособие, значит, должен быть какой-нибудь секретарь социальной службы, с которым тоже стоит пообщаться. Но с ним вряд ли удастся связаться раньше понедельника.

— А быстрее это устроить никак нельзя? — нетерпеливо спрашивает Зак.

— Бенгт Андерссон еще не опознан официально и не объявлен умершим. Значит, мы должны получить разрешение на доступ к тем документам, которыми располагают имевшие с ним дело доктора и работники социальной службы. А все эти формальности мы сможем уладить только в понедельник.

— Тогда к делу, — говорит Юхан и поднимается.

«Я хочу уснуть, — думает Малин, — сном, крепче которого не бывает».

Здесь темно, тесно. Тем не менее мне все видно.

Тут, внутри, довольно холодно, но все же не так, как там, на дереве посреди равнины. Но что мне холод! Здесь нет ни ветра, ни бури, ни снега. Я скучаю по ветру и снегу, но предпочитаю ясность видения, которая появляется в том состоянии, в котором я пребываю сейчас. Что я знаю, что я могу? И как это получается, что я сейчас сразу нахожу нужные слова? Раньше этого не было.

И разве не весело наблюдать, как все обо мне теперь хлопочут? Как, увидев мое лицо, спешат засвидетельствовать, что знали меня раньше? А ведь тогда, в прошлом, они отворачивались, завидев меня в поселке. Обходили стороной, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, чтобы не коснуться моего тела, моей грязной, как они считали, одежды, пропитанной запахом пота и мочи.

Омерзительной, отталкивающей.

А дети, которые не давали мне покоя? Донимали и мучили, без устали издевались? Тысячи и тысячи цветов зла пышно расцвели при попустительстве их мам и пап.

Над тем, что я умер, можно разве что посмеяться. Еще при жизни я был сама скорбь.

Трубы шоколадной фабрики «Клоетта».

Их не видно с кольцевой транспортной развязки возле древнего монастыря Вреты, но можно заметить дым. Белый, как снег, поднимается он к небу, только притворяющемуся голубым. Там скользят продолговатые утренние облака, и воздух синеет, а ртутный столбик опускается все ниже — вот цена, которую приходится платить за этот свет.

— Нам здесь надо повернуть?

На щите надпись «Юнгсбру» — и стрелки в обе стороны.

— Не знаю.

— Мы повернем, — говорит Зак и крутит руль. — Нужно будет включить навигатор GPS, когда приедем в поселок.

Малин и Зак проезжают по территории монастыря Вреты — мимо дремлющих шлюзов, пустых бассейнов, закрытых на зиму кафе. Домов, где за окнами движутся люди. Деревьев, выросших на свободе. Продуктового магазина сети «Иса». Никакой музыки в машине — Зак не настаивает, а Малин наслаждается относительной тишиной.