Зимняя жертва - Страница 98

Или мне закричать?

Конечно. Но кто-то — он, она или они — залепил ей рот скотчем, и тряпка упирается в небо. Какой у нее вкус? Печенье? Яблоко? Масло? Сухо, суше, совсем сухо.

Я могу бороться.

Я всегда это делала.

И я не мертва. Я лежу в багажнике автомобиля и мерзну, лягаюсь, протестую.

Тук-тук-тук.

Слышит ли меня кто-нибудь? Я еще существую?

Я тебя слышу.

Я твой друг. Но ничего не могу сделать. Во всяком случае, не так много.

Возможно, мы увидимся потом, когда все это закончится. Мы будем парить рядом, бок о бок. Сможем любить друг друга. И бегать, бегать вокруг яблонь, источающих аромат, в то время года, которое, вероятно, и называют вечный летом.

Но это потом. А сейчас…

…автомобиль мчится вперед, и ты лежишь в багажнике. Вот он останавливается на пустынной стоянке, и ты получаешь новую порцию «химии». Слишком активно работаешь ногами, а автомобиль пересекает поле, все дальше и дальше погружаясь в непроницаемую темноту.

64

Рамсхелль.

Самая светлая, парадная сторона Линчёпинга.

Вероятно, это лучшая часть города, куда закрыта дверь для большинства, и здесь живут самые известные люди.

«Потому что таков человек, — думает Малин. — Сознательно или бессознательно, при каждом удобном случае он напускает на себя важный вид, будь то в большом или в малом».

Смотрите, мы живем здесь!

У нас есть средства, мы короли округа 0–13.

Дом родителей Маркуса находится в Рамсхелле. Среди домов директоров «Сааба», удачливых предпринимателей, хорошо обеспеченных докторов и успешных деятелей малого бизнеса.

Эти дома расположены неподалеку от центра Рамсхелля, они поднимаются по склону холма с видом на стадионы «Фолькунгаваллен» и «Тиннис». Большой муниципальный бассейн на открытом воздухе, на который бросают жадные взгляды торговцы недвижимостью со всех концов страны. У подножия склона строения пропадают в лесу или сворачивают на маленькие улочки внизу, где струится река Тиннербекен и начинаются грязно-желтые коробки больничных корпусов. Лучше всего жить на склоне, ближе к городу и с видом на него, и именно там стоит дом родителей Маркуса.

Малин и Туве идут бок о бок, в свете уличных фонарей отбрасывая длинные тени на аккуратно присыпанные гравием тротуары. Конечно, местным жителям хотелось бы выстроить забор вокруг своего района, может, даже с колючей проволокой, по которой пропущен электрический ток, и охранником у ворот. Идея закрытых районов не чужда кое-кому из консерваторов в городском совете, и забор вокруг Рамсхелля не так уж немыслим, как может показаться.

Стоп. Здесь и не далее. Мы и они. Мы против них. Мы.

От их дома до Рамсхелля идти пешком не более пятнадцати минут, и поэтому Малин решила пройтись по морозу, несмотря на заявление Туве: «Я пойду за тобой. И мы будем вместе».

— Я помню, ты говорила, что это должно быть здорово?

— Это будет здорово, Туве.

Они проходят мимо виллы Карин Юханнисон — желтого здания постройки тридцатых годов с деревянным фасадом и верандой.

— Холодно, — жалуется Туве.

— Свежо, — уточняет Малин.

С каждым шагом она чувствует, как беспокойство проходит и крепнет уверенность, что все пройдет хорошо.

— Мама, ты нервничаешь, — вдруг замечает Туве.

— Нервничаю?

— Да, из-за этого.

— Нет, почему я должна нервничать?

— Ты всегда нервничаешь в таких случаях, когда мы идем к кому-нибудь. А ведь это доктора.

— Какая разница кто.

— Там. — Туве показывает вперед по улице. — Третий дом слева.

Малин видит двухэтажное здание из белого кирпича с подстриженными кустами в саду, окруженное невысокой оградой.

Но сейчас ей представляется не дом, а укрепленный тосканский город, который не под силу взять одинокому пехотинцу.

Внутри тепло, пахнет лавровым листом и такая чистота, какую может навести только старательная польская горничная.

Чета Стенвинкель стоит в прихожей. Они пожали Малин руку так, что теперь ее, не готовую к столь безудержному излиянию дружелюбия, качает из стороны в сторону.

Мама Биргитта — главврач отоларингологической клиники, хочет, чтобы ее называли Бигган, «ей та-а-ак приятно на-а-аконец познакомиться с Малин, о которой они столько читали в „Корреспондентен“». Папа Ханс — хирург, хочет, чтобы его называли Хассе: «Надеюсь, вы ничего не имеете против фазана? Я раздобыл пару превосходных экземпляров внизу, у „Лукуллуса“».

«Стокгольмцы, верхушка среднего класса, — отмечает про себя Малин. — Переехали сюда, в глушь, чтобы делать карьеру».

— Вы не из Стокгольма? — спрашивает она.

— Из Стокгольма? Что, похоже? Нет, я из Буроса, — отвечает Бигган. — А Хассе из Энчёпинга. Мы познакомились во время учебы в Лунде.

«Я уже знаю их историю, — думает Малин, — а мы еще не вышли из прихожей».

Маркус и Туве скрылись где-то в глубине дома, а Хассе ведет Малин на кухню.

На стойке из сверкающей нержавеющей стали виден запотевший шейкер, и Малин капитулирует, отказавшись от всякой мысли о сопротивлении.

— Бокал мартини? — спрашивает Хассе, а Бигган добавляет:

— Только будьте осторожны. Он делает его very dry.

— Добавить «Танкерей»?

— С удовольствием, — соглашается Малин.

Минуту спустя они чокаются. Мартини чистый и прозрачный, и она стоит с бокалом в руке, думая, что он, Хассе, во всяком случае, понимает толк в напитках.

— Аперитив мы обычно пьем на кухне, — говорит Бигган. — Здесь так уютно.